20.11.10 (23:48)
Уже скоро. В моем возрасте Франсуаза написала свою первую книгу, а у меня только обрывки и клочочки незаконченных мыслей… но я и сегодня буду писать пока не пробьет полночь. Хотя, это ровным счетом ничего не значит, это будет всего лишь начало нового дня, и до 16:05 я смогу спокойно ходить, крича на каждом углу: «Мне еще шестнадцать! Шестнадцать!», чтобы потом эхо смогло приглушить нервный шепот, на каждом перекрестке изрекающий: «Семнадцать. Уже семнадцать». Никто не должен услышать, никто не должен узнать. Я не должна была знать этого с самого начала: я не должна была знать, что когда-нибудь мне будет семнадцать; что когда-нибудь придет тот день, когда я буду точно уверенна в том, что шестнадцать мне не будет больше никогда. Мы никогда не будем моложе, чем есть сегодня. Мы стареем каждую секундочку. Вот чего я боюсь: я боюсь семнадцати, восемнадцать, двадцати одного, сорока четырех, пятидесяти шести… нет, не чисел как таковых, а лет, приближающих нас к концу. Мы должны жить вечно! Мы ведь так молоды… а тем временем остается всего каких-то две минуты до конца дня, и я считаю…
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
Здравствуй, 21 ноября…
21.11.10 (0:00)
Начался мой день. День, когда у меня должно все получатся, день, когда я должна стать счастливой. Нельзя вступать в свой день как попало; это как в Новый год: «Как встретишь – так и проведешь», поэтому я сделала кардинальную перестановку в комнате, постелила чистое постельное белье и приняла душ. Нужно быть готовой; это все равно, что прийти на прием к стоматологу с нечищеными зубами или ступить на блестящий пол в прихожей грязным ботинком – это плохо, это не приветствуется. Я могла бы сказать, что встретить свой день нечесаной и неумытой – это как выйти в мороз на улицу в плавках, маске и ластах, встать на перекрестке и станцевать «эх, яблочко», нараспев горланя гимн СССР – это абсурдно, но я не настолько ревностно и придирчиво отношусь к порядку и правилам, так что это, пожалуй, просто «не приветствуется».
Словом, день начался, но мне еще шестнадцать. Это важно. Это значит, что я могу совершенно холодно и с непониманием относится к поздравлениям, смотря на радостные лица желающих мне счастья и здоровья людей с недоумением и удивлением. Но так не принято, так что уже сейчас придется начать притворяться, что мне уже семнадцать.
День начался, но он абсолютно такой же как и вчера, и позавчера, как и все «вчера и позавчера», которые были до этого. Я как и всегда пишу строки, каждую секунду думая, конечно, о нем: о том, который напишет мне завтра: «С Днем Рождения!» и, может быть, подкрепит это дежурным «Всего наилучшего» (но это только, если ему будет не лень). Я не жду помпезных слов, слагающих оды в мою честь, не жду подарков и жарких объятий (мне и не надо), но я даже не жду улыбки… пожалуй, единственное чему я действительно научилась за эти шестнадцать лет, так это не ждать. Напрасно не надеяться. Да, можно мечтать сколько влезет; мечтать, не теряясь в своих мечтах. Я научилась смотреть правде прямо в глаза, прямо в ее холодные, надменные, пронизывающие на сквозь зрачки. Я научилась иногда прикрываться ложью, но я в силах взглянуть на правду, когда она бросает мне вызов. И даже, когда она ранит меня в честной борьбе или убивает в неравном бою, теперь я могу проиграть, но проиграть достойно: заглянув глубоко в ее слепящие сиянием глаза, забравшись под грубую кожу ее век, проникнув в самую сердцевину угольных зрачков, чтобы с болью принять всю горечь неизбежного и непоправимого. Я могу. И без подсказок правды я знаю, что меня ждет, но Ложь всегда так добра ко мне и отзывчива, что порой я все же прячусь за ней, чтобы всласть помечтать и потешить себя надеждами, дробя свое сердце с каждым разом все на более мелкие кусочки, осознано причиняя себе боль. Я не могу по-другому. И никто не может.
Скоро я лягу под одеяло, сожмусь в комочек, ложь обнимет меня, стиснет в своих объятиях покрепче и подарит мне целую ночь снов и мечтаний. И, когда я проснусь, первым, что я услышу будет не поздравление мамы и не звон посуды, скрип дверей, а шум стеклянного дождя из осколков моего сердца, с цепенящим звоном роняющего свои капли где-то там, под моими ребрами.