bukowski :
Смерти нет.
Ну вы поняли, о чем я. Смерть – это, возможно, только начало. Хотя, ничего нельзя утверждать.
Это как когда приходишь домой, запускаешь себе горячей воды в ванную, и, обжигаясь, уходишь в нее с головой. Уходишь под нее, растворяешься, и не собираешься выныривать. Потому что незачем. А зачем?
Потом ты не выдерживаешь. Легкие бешено рвутся на воздух, как сумасшедшие, кричат тишиной в голову, взрываются. И ты вырываешься из воды. По лицу стекает тушь, черные разводы – вуаль. La petite mort – так во Франции называли оргазм, маленькая смерть. Маленькая смерть – большая смерть, какая разница. На лице черные разводы – вуаль. Смотришь в запотевшее зеркало, размазываешь мрачные солёные отеки по щекам.
Ты абсолютно счастлива.
Каждую ночь – маленькая смерть. Безэмоциональная, технически точная, до отвращения идеальная. От человека, с которым тебя ничего не связывает, кроме жизни. Кроме утра, в котором много черного – черный кофе, мак в булочках, пульт от телевизора. Твои маленькие ежедневные трауры.
Потом – черные туфли и плавящийся асфальт. Какие в голове могут быть мысли о смерти, если смерть происходит каждую ночь. Маленькая, большая - какая разница.
Что имели в виду французы, называя оргазм маленькой смертью? Уже тогда они предполагали, что в смерти нет ничего плохого? В офисе перед совещанием идешь в туалет и рассыпаешь на зеркало две дорожки. Как только они могут пользоваться для этого бачками унитаза? В нем ведь не видно твоего божественного отражения.
Кокаин, на самом деле, очень удобная вещь. Во всех отношениях. Жалко только, что один раз испытав кокаиновый оргазм, человек уже никогда не достигнет его в адекватном состоянии. Хотя, у него вряд ли возникнет такая ситуация. Кокаин перед сексом – это очень хорошо, но гораздо нужнее он перед работой.
И как только люди работают без стимуляторов? Хотя, вряд ли еще остались такие люди. Новый мир диктует свои правила.
Задумываешься, как давно ты не видел солнца. Сегодня с утра оно было на небе, но ты не поднимаешь голову. Вероятно, в поддержку свиней, которые не могут видеть неба. А может в поддержку мурманцев, вернее мурманчан всё-таки, у которых восход сегодня в 12-24, а закат в 12-47.
Это всё неважно. Ты всё равно абсолютно счастлив.
У тебя всегда с собой маленький термос. Раньше была фляжка – но слишком уж вызывающе смотрелось отхлебывать из фляжки посередине рабочего дня на виду у всех. И теперь ты наливаешь свой виски в чашечку из термоса – виски очень похож на чай. Когда-то, когда твой виски закончился ты залил в бутыль от Джек Дэниелса чай – создавать видимость присутствия – ты очень любишь виски. Любишь настолько, что предпочитаешь начинать с него день, им и заканчивать. Есть такая песня :Daniel drinks whiskey every morning by himself, he drinks his motherfucking whiskey every morning. By himself. Такая вот печальная песня, отчаянный крик души. Она могла бы быть про тебя, но тебя зовут не Дэниел. Утром – из горлышка, на выдох – ты эстет, ты ценитель. Потом заливаешь всё в тот самый термос – виски очень похож на чай. Ты даже называешь его иногда «шотландским чаем», хотя сам предпочитаешь американский, конечно. Ты не пьешь виски вечером – это слишком тоскливо, пить вечером одному. Вечером ты выходишь на улицу, и вдыхаешь ночной воздух – и ты абсолютно счастлив.
Ты где-то читала, что весной удваивается процент самоубийств. Это происходит по причине того, что люди чувствуют контраст между окружающей средой и внутренним состоянием. Снаружи все цветет – внутри разлагается. Ничего подобного, ты не согласна. Осень – вот самое суицидальное время. Все умирает, и ты умираешь вместе со всем. Сжигая себя вместе с мусором в кострах, теряя себя в гниющей листве. Тебе просто неинтересен завтрашний день – один из череды этих одноликих, похожих и однородных настолько, что незаметна грань, где они сменяют друг друга. Просто пусто. «Идёт четверг, я верю в пустоту – в ней как в аду, но более херово» - ты берешь с собой распечатанного на старом струйнике Бродского – текст смазан и черномаз, но читабелен. Скамейки мокрые от непрекращающегося моросящего. Небо серое, и ты читаешь стихи. Самый лучший его период – это восьмидесятые. Геометрические, рваные строки – когда тебе кажется, что они совсем не рифмуются, и ты не чувствуешь ритм, но вдруг понимаешь что всё начинает складываться в ровную нитку бус – и уже нигде не порвано, такие вот удивительные стихи он писал в восьмидесятых. Наверняка, он ходил по этой же дороге, в этом же парке – и, возможно, сидел на такой же мокрой скамейке. В Нью-Йорке дожди. В централ парке изморось. «Развалины геометрии, точка, оставшаяся от угла» - от угла 72й и коламбус авеню. Эта точка – ты. Тут, на этом углу, на этой улице - такая Европа, совсем никакого Нью-Йорка. Ты ложишься на мокрый асфальт, вдыхаешь историю тысяч людей, бродивших по этим местам.
Ты абсолютно счастлива.