он – какой-то особый внутренний орган, невосполнимый, чуть-чуть дороже, чем сердце; универсален: можно дойти до гроба и в минус двадцать возле него согреться. Вот он закуривает, смотрит в меня внимательно, крутит в руках, веревки пытаясь вить, думала, что сбегу от него, так на тебе: сегодня-завтра буду боготворить. Знаете, он во мне рвется по швам нитками, дыры какие-то пальцами теребит, мне за себя ни капельки не обидно. Вы ведь не видели, как он красиво спит. Я вот такая сонная, растрепущая, в щеку его целую и прямо в нос, он улыбается – что-то внутри расплющилось. что-то внутри сломалось и разнеслось. Мне ведь не надо, ни слов, ни чего-то большего, только чтоб за руку и на него смотреть. Если его не будет – меня тем более. Мне без него так запросто умереть. Что-то в нем тешиться, что-то в нем трепыхается, мне остается только считать дни, вся моя вечность датами исчисляется. Скоро конец, порвутся календари. Скоро декабрь, за шиворотом метелица, снежные бабы, дети, огни витрин; в нем целый мир с легкой руки повесится. Станет холодным и попросту неживым. Ветер мне будет дико хлестать в горло, пальца ломаться и превращаться в лед, все, к чему я для него готова, глушит нутро и мне затыкает рот. Мол, ты чего на колени так резво падаешь, хватит уже, пора уже прекратить. Я ведь люблю его. Он ведь не просто важный. Я не могу так просто его убить. Бросить под эти рельсы, под небо выхлопнуть, выкурить винстоном, водкой его заглатывать, сколько не гни меня – я все равно выгнусь. Он не умрет, сколько бы ни закапывать. Хоть ты лупи меня, хоть вышибай ты клином, к небу гвоздями приматывай и приковывай, чтобы увидеть жизнь – в нем надо сделать дыры. Где то между лопатками или ребрами. Только ведь как его не восполнишь, чем ни заменишь, чем ни засунешь в душу и как не вскроешь. Он изнутри мне разрывает плечи. Если не поцелуешь - тогда утонешь. Знаете, как это: ходишь одна по улицам, едут машины, шины стирают полосы, пара идет и находу целуется, у девушки справа очень красивый голос. Грязные листья, деревья лысеют рядом, мокрые ноги, на насморк уже плевать. Знаете, как это, когда на душе дыряво? Это когда не за кого дышать. Держишь его, висишь на последней ниточке, он твой спасательный необходимый круг, хочется тумбочкой прямо в него задвинуться, заштриховаться. Мало ли украдут. Хуев придурок, которого я ненавижу. Хочется бросить лишь по нему курить. Ходит вокруг меня и совсем не слышит, как без него не хочется говорить. Как без него я пью огромными кружками, как протыкаю небо карандашом. Пахнет его губами моя подушка. Сердце еще пахнет его ножом. Знаете, вот он стоит и на что-то сердится, листья последние падают на плечо, вроде тепло, а мне об него погреться бы, чтобы дышать не больно, а горячо. чтобы вонзаться в руки, себя приклеивать, чтобы не смог когда-нибудь оторвать. Я не нужна ему, хватит уже надеяться. Слезы обратно не вылить и не собрать. Как-то неловко смотреть на него и щуриться, руки трясутся, страшно, что он уйдет. Пусть не меня, но я-то его – еще бы. Мне без него не дышится и не курится. И не синеет красками небосвод. Да уж, беда, звоню ему, разговариваю, что-то внутри ржавеет и не горит. Это как с током: попросту замыкает. Свет выключается. Сломан сердечный маятник. Штепсель сломался. Пора уже, все. Delete. Только куда не выглянешь, что не выплачешь, в каждом, кто мимо проходит или прошел, вижу знакомую куртку, почти коричневую. в каждом лице вижу его лицо. Знаете, я так молилась об этом счастье, чтобы держать его пальцы и мять в своих. Хватит уже, я знаю, куда деваться. Знаю, кого любить, а кого ни-ни. Это не повод мне на него обижаться. Если не любит, ну ладно – и не люби. Я так привыкла каплями растворятся. Я уже знаю, как это – за двоих. Мир весь привык улыбке его проигрывать, и родинкам, что складываются в одну. И все-таки, когда-нибудь я допрыгаюсь. Когда-нибудь эту пластинку заест проигрыватель. И я, наверно, до смерти упаду.