Шесть утра. Одна в постели для двоих. Читаю Марселя Пруста, ведя увлеченный мысленный спор с его философией, которая противорчесит моим жизненным принципам. Чувствую себя как-то подло, читая его ради блаженного наслаждения описаниями ощущений и неуловимых моментов. Попадаются такие вещи, которые я пыталась опистаь на протяжении десяти лет и никому не могла объяснить. Эффи говорит, что он пишет, как я: запятая через слово, точки ставятся в исключительно суровых случаях, к каждому существительному пятьдесят эпитетов и тридцать пять обособленных определений, метафор, идиом и игр словами больше, чем прямого смысла, ритм, почти превращающий прозу в поэзию, текучее, читаемое на одном дыхании предложение, в конце которого забываешь, о чем говорилось в начале, постоянные художественные повторы и ссылки на произведения искусства. Кажется, Марсель Пруст достиг такой известности лишь благодаря тому, как, насильно заставляя себя сесть за стол, он, убежденный в том, что, кто может, должен жить лишь для себя, тщеславно рисует, ибо его проза есть не что иное, как живопись, реже - музыка, духовные свои радости, будучи режуще-честным с собой, но не подозревающий о том, сколько безобидного зла таится за красотой, которая, по его изысканному (как бы не суметь перебороть себя и сказать "избалованному") мнению, важнее содержания, как в женщинах, закатах, произведениях искусства, так и в себе самом.
Я выискиваю описания его друга Сен-Лу. Мне глубоко плевать на его красоту и мягкие костюмы, плевать на то, что я не выношу мягких светлых кудрей, я очарована его любовью к женщины. славящейся своей неаккуратностью, неухоженностью, пренебрежением к своей красоте, даже юродивостью, принимая во внимание ее собственное искусство, его отречением от дврянства, его простотой, тем, как он ценитлюдей за них самих, а не за их наследственность, его, столь похожим на мое, пренебрежением и даже презрением к аристократии (дворяне вроде Тургенева за таковых не считаются, но лишь натсоящие "принцы"), его интересом к модернизму, его открытым взглядом и восприятием окружающего, его искренностью и преданностью, чудесными манерами и чем-то по-детски наивным.
Я отвлекаюсь на странные звуки, никогда не слышанные мною в этой комнате, думая о собственном сумасшествии. Я несколько привыкла к слуховым галлюцинациям, но эти звуки исходят не из глубины моей головы, а извне. Я слышу стук и скрежет, пропеллер, писк, свист, скрежет. Внезапно под самым потолком мой вгляд ловит маленькую черную птичку, такую маленьку, что сначала я приняла ее за крупное насекомое. Она опускается к полу, летит над ним, свистя довольно скрипучим звуком, садится на полку книжного шкафа, скребется лапками и корешки книг, перелетает на стул, где горой свалена моя одежда, мне приятно осознавать, что это маленькое существо касается того, что будет касаться моего тела, она перепрыгивает на мой стол, где, ярко освещенная утренним солнцем, она дает мне возможность подробно рассмотреть ее. Она кажется ненастоящей, нарисованной: слишком пряма линия, соединяющая начало ее хваоста с маленьким остреньким выступом клюва, слишком гладко ее брюшко, слишком странны и мультипликационны ее формы, слишком четко очерчен ее прямоугольный хвост, жестко поднятый к потолку, слишком неизменен черный цвет, будто кто-то вылил чернила на белый лист бумаги серез трафарет, слишком резки ее движения, слишком сильно и часто меняется ее тельце, будто кто-то быстро прокручивает одна за другой фотографии разных птиц одного семейства. Я наблюдаю за ее движанями, за ее перелетами, прислушиваюсь ко всем звукам, издаваемых ею, пытаюсь почувствовать их всем телом, ощущить их структуру, запомнить их. Я подозреваю, что у нее есть цвет, но солнце, освещающее комнату серез огромные окна прмяо напротив меня, не дают мне понять, открыть его. Мне начинает казаться, что я вижу синеву. Я пытаюсь угадать, синева ли это пред- или послечерная, осветлела ли она с успокоением рассвета или потемнела с усилением дневного света. Она вылетает в коридор, я рада и удивлена, что, в отличие от воробьев, она не бьется в истеричной глупости о застекленную стену.
Дверь на первом этаже открыта, и она исчезает. Я возвращаюсь к Прусту.