Когда-нибудь тебя бросал парень?
Помнишь ли, как тебе было больно?

Несмотря на твои уверения в том, что на такие мелочи тебе плевать и на все попытки показаться циничной похуисткой, которая вообще-то всегда САМА бросает парней, я уверена, что ты помнишь. Ведь здесь и предательство, и чувство собственной несостоятельности, и холодная кислота ревности (её больше всего). И горькое чувство удивлённой покинутости, словно у телёнка, который мирно посасывал тёплое вымя, а ему обухом промеж беззащитных шелковистых ушей. Телятинка нежная.

Ты просыпаешься на мокрой подушке, и больно, больно, до животного рева из груди.
Пытаешься извести, выскоблить его образ из себя, но на этой стадии это под силу только героину. Проблема лишь в том, что у этого замечательного лекарства есть одно маленькое побочное действие: за полтора года переделывает человека в полноценное насекомое. Которому, справедливости ради надо отметить, действительно похуй на всех парней планеты. Но насекомые долго не живут.

Ты напиваешься до поцелуев его фотографий.
Следующая стадия деструктивна: ты эти фотографии рвёшь.
Оставляешь только детскую, в смутной надежде на то, что так будет легче простить.

Тебя мучит желание увидеть его, объясниться (хотя объяснялись уже хУеву пирамиду раз), но тот факт, что ушел он не просто в простительную пустоту, а к другой, делает предполагаемую встречу с ним социально опасной, потому что вдруг он придёт с ней, а в тюрьму за двойное убийство неохота.

Звонки твои невменяемы и истеричны, ты сама себе противна, потому что понимаешь, что выглядишь дрожащей, шмыгающей истеричкой, почти чокнутой жалкой бабенкой, а так хочется быть сильной.

А как бы поступила сильная мадама, ставшая вдруг ненужной на ярко освещённой сцене?
Удушила бы (привет, Отелло, психованный ниггер) подлого предателя? Спятила бы, дико хохоча, и обоссала суфлёра? Завыла бы в софиты? Дуэль, дуэль? Нет, не то…

Переместилась бы в уютные сумерки зрительного зала, и наблюдалс, что же будет дальше.
Ведь это так интересно и познавательно. Позволяет глубже постигнуть природу человека, потому что на себе её не всегда познаешь – сидя в мешке трудно судить о его цвете.
Некоторые эпизоды представления болезненны, но ничего. Финал окупит. Главное досмотреть.

Вот, значит, он. Он, на которого невозможно спокойно смотреть, потому что помнишь каждую… Так, стоп. Эмоций не нужно – они мешают наблюдать. Это просто человек, уже чужой человек.

Вот, значит баба, новая его, а вот он.

Идут, держась за руки, он сдержанно шутит, она смеётся, прямо как с тобой когда-то. Походка, как всегда, обнаруживает в нем полубога.
Даже брюки на нем те же, с невидимыми уже следами его семени, это тогда, в парке…
Fuck this. Не вспоминать.

У них всё только начинается, милая, почти безупречная стадия. Она даёт ему по нарастающей: всё чаще и изощрённее, балует.
Не нравится видеть их секс? Нет уж, ты смотри. Когда слёзы уйдут из твоих глаз, ты присмотришься и увидишь, что ебет он ее примерно так же, как когда-то тебя, и даже с одним, тускло радующим тебя различием – не стонет во время минета.
Он ебёт её то остервенело, то лениво. На это почти невозможно смотреть, но ты должна, чтобы исцелиться.
«Целуйся с ней, уёбок, в этих губах не раз бывал мой клитор, целуйся, стараясь не думать об этом» на данном этапе остаётся спасаться вот такими низменными мыслями.

Он поёт по утрам, и это, пожалуй, самое невыносимое, - он счастлив.
Это самая болезненная часть спектакля, и к счастью она подходит к концу. В силу вступает следующая стадия (как раз та, на которой он тебя бросил).

Он начинает изменять ей, но делает это незаметно, а тебе и жаль её, и нет. Больше хочется дать ей пару сотен пощечин, сбросить в дерьмо, потоптаться, отрезать руки, ноги, потом уши, все части тела в общем и оставить подыхать. А его просто долго, с остервенением ебать, обнимать, целовать и растворить в кислоте например.
Потому что больно, тошно, невыносимо смотреть как он может ебать тех двух новых баб, на которых если что и может подняться,, так только взгляд гинеколога.

Проходит полгода, и наблюдать становиться всё легче. Легче, оттого, что, во-первых, привыкла, а во-вторых, свежесть и новизна в их отношениях прошла, и постепенно подползает позёвывающая бытовуха.

Он, посрав, забывает про освежитель, и она, зайдя в туалет после него, брезгливо зажимает нос. Ты улыбаешься. Дыши полной грудью, сука, ведь это любовь твоя так пахнет.
Суп, приготовленный ею, пересолен, а он дико хотел есть, швыряет ложку на стол, и уходит в кафе.
Она, ловко мастурбирующая в ванной, потому что он перебрал катанки и в силу недопустимого качества (и уж тем более количества) алкоголя в крови временно утратил общесоциальные (не мог даже ходить) функции и эрекцию.
Он поднимает трубку назойливо звонящего телефона и слышит оттуда: «Э, сющай, Лэну пазави».
Убираешь сотовый в карман и с любопытством созерцаешь. Шум, крик, рамс. Ай, нехорошо.
Она задерживается на работе, приходит пьяная. Снова скандал, летает посуда и вещи, он из последних сил сдерживается, чтобы не ударить её, потом всё-таки не выдерживает, и бьёт. Не кулаком, но так, что она кубарем летит в угол. Ты невольно сжимаешь подлокотники кресла. Хочется тоже выйти на сцену, и немного поучаствовать. Взорвать ему ебало, например. А ей еще и еще стучать по остервеневшему ебалу. Но ты всего лишь зрительница, да и то нелегальная, так что роскошь такую себе позволить не можешь. Сиди бля и смотри.
Она, пошатываясь, встаёт, шипит «уууйййёбок», снова падает. Непонятно, то ли это нокдаун, то ли синь. Он испуганно бросается к ней. Склоняется. Со звучным мясным шлепком она наотмашь хлещет его по лицу. Какое-то время они уморительно дерутся. Ну как дерутся – он ловит её беспокойные руки, которые пытаются вцепиться ему в голову. Всё (думаешь ты), она побоев не простит, он мириться не захочет, никогда первым ведь не подойдет. Теперь точно расстанутся.

Но тут он размашисто рвёт на ней платье, и у них вспыхивает свирепый примирительный секс, когда в каждой хлещущей фрикции одновременно и месть и сладость, и зачатие и удар ножом.
Не расстались. А ты-то думала, что знаешь его?

Вот она слегка с пузом, варит вермишель на кухне. Он уже не поёт по утрам. На соседней конфорке что-то ожило и вскипело, она шепчет: «ёбанаврот». Он поднимает глаза от газеты и спокойно говорит: «Ещё раз услышу – получишь в дыню». «А тебе, значит, можно матом ругаться?». «Баба – это другое»- замечает он весомо, и хоть тут ты с ним полностью согласна.

Пельмени, носки, степенные прогулки в парке. Котлеты (покупные), ночнушка, телевизор. Микроволновая печь, бигуди, растянутые семейники. И всё.

И всё у них вроде бы хорошо, но как-то пронзительно скучно, скучно. Эмоции остывают, краски выцветают. Даже ебёт он её уже в удобно отлаженных, ненапряжных позициях.

Тебе уже не хочется досматривать, и так понятно, что будет дальше:

…утомительно стандартная свадьба (туфелька с шампанским, две драки, блюющий с балкона тесть, неутешительное сведение баланса пропитого и подаренного).

…вот он встречает её, бледненькую, из роддома, а дальше совсем неинтересно. Ты невольно дремлешь в кресле, просыпаясь только от их ссор, а потом и от ссор этих просыпаться перестаёшь, поскольку из бурных драйвовых постановок они трансформировались в вялотекущую вражду с блёклыми вспышками взаимных обвинений и убийственным молчанием как главным козырем.

Зеваешь. Наблюдать становиться невыносимо незачем, ибо боль ушла, обида растворилась… Вся исключительность, мнимо присущая этому мужчине, растворилась тоже. Теперь это действительно – просто мужик, серый, скучный, с претензией на тряпку.

Внешнее очарование театральных мистификаций обернулось само против себя, а яркая концовка, которая, как режиссёрский ход, может и спасла бы спектакль, непременно включала бы в себя элемент трагедии, а этого (по-крайней мере ему) ты не желаешь. Пусть живут как хотят, она пусть учит блоки, потому что при её гоноре и его нетерпимости пиздить он её будет часто. Пусть, их дело. Acta est fabula.

Выходишь на улицу из темноты и духоты чужой жизни. Стираешь номер его телефона из одной памяти, затем из другой. Всё, нет такого номера. Свободна. Время широким языком всё-таки способно зализать любую рану. Главное – не ебануться в самом начале.

А дома, из детской его фотографии (где он в белом костюмчике сидит на корточках, с гордостью демонстрируя замок из песка) складываешь кривой самолётик, запускаешь его с балкона и наблюдаешь, как он по сужающейся спирали улетает вниз, в лужу, в никуда.