Когда сутра встаешь с колен, с опасением спрашиваешь себя: «кто же меня на них вчера ставил?».

Вспоминаешь хронологию. Желательно угадать цвет

чужих стен, в которых ты такая испуганная забиралась посидеть на столешнице в шершавых шортах, на вечер подаренных.

И делала это дважды, как будто, читала произведения классиков,

до и после «подростковой перхоти» ;).

Сутра единственный вкус, зависший в тебе – растворенная таблетка в крупной чашке. Парадоксально большая, круглая, безобразно чистая и белесая,

в пухленькой кружечке для тебя такой маленькой. Для тебя глупой, осушившей вчера (несколько лишние) бокалы крепкого. Говорили, таким бывает чай, нервы и дружба.

Из всего, о чем мне в детстве, отличительно от тебя, врали у меня осталось сопротивление слушать.

А от тебя у меня осталось «никому и никем мы не стали». И это все-таки не последний плевок, брошенный по’ ветру, это разваленный фундамент моего здания, это мои затянувшиеся раны, это твои непроявленные шрамы, пленки (засвеченные, прощелканные, старые) на чьей-то кухонной полке. Как говорит она: «такиоставим».

Ты отнюдь не марианская впадина. Ты маленький несостоявшийся бумажный кораблик, напыщенный, копирующий воробушка, желающий плавать в луже-гавани. Не зная, не догадываясь кем ты был старательно сложен, кому предназначен и кем здесь брошенный.

Твоя свобода ограждена твоим же забором из грабель, на которые ты с удовольствием наступаешь. Отказываясь и не желая пускать к себе в дом гостей, проводя, тем не менее, ночи с неправильными.

Для него Сьюзи – целый мир, альбом любимого и женщина. Для меня Сьюзи сдохла, кстати несколько раз, посмею заметить. Мой Детройт я ношу с собой вместе со снами. А он рвет в клочья и запускает руки. И не столь важно руки ли в Детройт и рвет ли охапку снов, или же наоборот.