Я не поведаю ничего особенного, я просто расскажу о девушке, которая не рассказывала о себе.
Когда я первый раз её увидел, она предстала передо мной с плохой стороны, а точнее, с одной из её плохих сторон, которых потом, как выяснилось, но уже довольно-таки поздно для меня, оказалось приличное количество. Эту первую из них невозможно было разглядеть за один миг, я долго потом поражался тому, как сделал это за считанные секунды знакомства. В ней крылось что-то неизведанное для меня, и думаю, показавшись бы мне милой в тот апрельский день, она не приковала бы меня к себе. В той её стороне было столько всего, что я не понимал почему по определнию она принадлежит к негативному. Казалось, столько души, столько чего-то невероятно, что тогда я не мог объяснить, а сейчас уже называю словом, которому она меня и научила. Талант. Вот какое определение было дано той чарующей половине одного из многочисленных недостатков. А ведь правда. Талант всегда ненавидят в других, даже если восхищаются, тайком в каждой душе зарождается вирус, разносящий ненависть к чужим достижениям по всему телу. Но в этом таланте было многовато тьмы, как она потом рассказывала. Пытаясь разжевать мне, что плохого в том, за что я в ней зацепился, она затрагивала такие вещи, такие темы, говорила такими словами, что я чувствовал себя идиотом. Ей тогда и шестнадцати, наверное, не было. До сих пор не рассказала, откуда знает всё то, что пыталась донести до моего совершеннолетнего мозга, который по сравнению с её походил на мозг трёх-, а то и двухлетнего мальчишки. Она много говорила. Часто отрывалась от тем, перелетала с одного на другое с невероятной лёгкостью, а речь была такая быстрая, она будто глотала её, как кислород, и понять сказанное поначалу мне было трудно. Ещё до первого нашего разговора я понял, что воздух - её стихия. Моя мама на всю жизнь погрязла в астрологии, в стремлении постигнуть связь человека с природой, так что я кое-что знал о людях, до чего он сами-то не догадывались. Но думаю с ней был е тот случай. Она даже рассазывала, что подробно изучала свои знаки, стихию и прочую дребень, якобы для того, чтобы объяснить своё, удивительное даже для неё самой, поведение. Поэтому я приклеился к ней, словно она с ног до головы была обмазана чем-то липким и только ждала того, чтобы такой как я клюнул на это дело. Хотя если взглянуть на неё свежим взглядом человека, который не был знаком с этой бестией и не пытался разгадать её, непонятно в чём кроющуюся тайну, сразу можно было увидеть, что подобные уловки ей ни к чему. Она свободно сущетвовала вне чего-либо, я всегда думал, что даже ко мне не привязана, я постоянно боялся, что она вот-вот развернется и уйдет, и чем милее она становилась, чем больше любви мне дарила, тем сильнее развивалась моя фобия потерять её. Сам себе не могу объяснить почему я так боялся этого, но те вещи, что происходили со мной по её вине, именно вине, я несомненно могу назвать лучшими в моей жизни.
В первую нашу встречу мне и открылся тот её пугающий талант с нотками остроты, грубости, неаккуратности и одновременно детской нежности, женственности, хоть ей и было тогда всего ничего, и пусть это прозвучит глупо: доброты. Я переваливался с ноги на ногу, хлюпая по лужам, не имея сил их обойти - так каждый день я добредал от универа домой. Но в это день какой-то черт дернул меня пойти через парк. И вот, что самое удивительное: эта девчонка научила меня никогда ни о чём не жалеть. Больше всего в жизни я не жалел и никогда не буду, что тогда в моей голове всё передернулось, заветелось и закружило меня к аллее, ведущей в парк. Она сидела с наушниками теребя ногой, как я потом узнал, не в такт, потому что соверешенно не чувствовала ритма музыки, никогда, хоть и танцевала, скажу больше того, я обожал то, как она танцевала. Она никого не звала на выступления, не пускала в мир, где оставалась прежней, светлой, как ей нравилось говорить, но я был вторым человеком за все семь лет, что она протанцевала в коллективе, которому было дозволен созерцать её деятельность. Ещё объяснения давались этой порхающей фее с трудом, поэтому понять направление её творчества я не мог. Когда она пригласила меня, я немного испугался: вдруг всё на самом деле жутко, и что же я ей скажу. Первые секунды я сидел неподвижно. Но потом до меня стало доходить то её состояние, которое она усердно пыталсь передать своей чудной мимикой, под этим влиянием на мгновение я сам хотел выскочить к ней на сцену. Я наконец понял, почему она не могла объяснить то, что танцует. Это не подвергалось объянению - это нужно было видеть. Всё завораживало простотой и, в то же время, сложностью идеи. Показанное было всем хорошо известно, но никто не додумался бы воплотить в жизнь то, что смогли сделать она, и вообще весь состав. Я был поражен, я начал понимать и то, по какой причине она никого не пускала на свои выступления. Люди, окружающие её, вряд ли бы постигли это. Кстати, я до сих пор не соображу: с какой целью она выбирала себе тот социум, который не стрался признать её? Поэтому поводу я строил много версий. Например, так она доказывала себе свою самодостаточноть и отсутствие потребности в ком-либо. Быть может, только с такими людьми она могла быть собой, не опасаясь, ведь терять было, собственно, нечего. Ещё я думал, что более достойный социум развил в ней компексы, хотя не уверен, что в такой как она могло развиться подобное. В общем, я нашел много причин, но, казалось, не одна из них не соответсвует настоящей.