смотришь и думаешь: боже мой, боже мой, что ж они, в самом деле,
как они смотрят, и дышат, и топчут земную твердь!
их карамельная пастораль, не доходяшая до постели, -
невыносимая пошлость; и пошлость крепка, как смерть.
вот они держатся за руки, свесили ноги с обрыва,
не разберешь, кто смеется, кто плачет, чьи губы и чье лицо,
а под обрывом ни бездны, ни пропасти - старая высохшая крапива,
серая лебеда, лопухи, голубой туман, голубиный сон.
сплавятся в поцелуе и не увидят, как позади пылает,
рушится и скрежещет; они застынут, не разнимая рук.
пусть улыбаются, смотрят друг другу в глаза и безнадежно знают,
что воздух отравлен, и завтра они умрут.
завтра придет как обычно, они его встретят врозь,
в разных палатах в окраинном госпитале на чисто вымытом этаже,
чуть живыми руками хватая чужие руки, сухими губами воздух, светясь насквозь.
пошлость умрет чуть раньше. это будет хороший сюжет.
смотришь и думаешь: мы-то иначе, мы-то большие, у нас всерьез,
мы умираем каждую ночь, остальное ложь;
мы - идеальный кадр: не поймешь, кто к кому прирос -
кто в кого врос бесконечно и прочно - без кожи не оторвешь.
мы - идеальный сюжет, мы ждем, что кто-нибудь скажет: свет,
мотор; мы выходим набело с первого дубля, и потому у нас
никакой карамели нет; ничего, кроме кофе и сигарет,
черного с белым, отточенных жестов, многозначительных темных глаз.
мы не выносим пошлости, вечно серьезны и в меру жестоки,
пусть черти в аду завидуют, как мы умеем друг друга мучить.
а господь окунает в красную краску кисть и ведет по небу с востока,
будто предупреждает.
на всякий случай.