Хотела бы я встретиться с Питом наедине. Но коллегия докторов уже собралась за односторонним стеклом с заготовленными планшетами и взведенными авторучками. Когда Хеймитч дает мне отмашку в скрытом наушнике, я медленно открываю дверь.

Эти голубые глаза тут же останавливаются на мне. На каждой руке у него по три сдерживающих утяжки и трубка, которая может впрыснуть транквилизатор в случае, если он потеряет над собой контроль. Однако он не пытается высвободиться, просто настороженно наблюдает за мной, будто он все еще не вычеркнул возможность того, что перед ним находится переродок. Я направляюсь к нему и останавливаюсь где-то в метре от его кровати. Не зная, куда деть руки, я скрещиваю их на груди в защитном жесте и говорю:

— Привет.

— Привет, - отвечает он. Похоже на его голос, почти его голос, за исключением какого-то нового оттенка. Смесь подозрения и упрека.

— Хеймитч сказал, ты хочешь поговорить со мной, - начинаю я.

— Для начала, хотя бы посмотреть. - Такое ощущение, будто он ждет, что прямо на его глазах я превращусь в гибридного волка с пеной у рта. Он так долго изучает меня, что я начинаю украдкой поглядывать в сторону стекла, надеясь на какие-нибудь указания от Хеймитча, но наушник молчит. - Ты не такая уж крупная, не так ли? И не особо привлекательна?

Я знаю, он прошел через все муки ада, но все же его замечание меня задевает.

— Ну, ты тоже выглядел лучше.

Совет Хеймитча не горячиться заглушается смехом Пита.

— И даже ничуть не мила. Говорить мне такое, после всего, через что я прошел.

— Да. Мы все через многое прошли. И это ты всегда был милым. Не я. - Я все делаю неправильно. Я не знаю, почему вдруг начинаю защищаться. Его пытали! Ему промыли мозги! Что со мной не так? Внезапно, я понимаю, что могу начать кричать на него — не знаю, за что — поэтому я решаю уйти. - Слушай, я плохо себя чувствую. Давай я загляну к тебе завтра.

Я уже подошла к двери, когда его голос останавливает меня.

— Китнисс, я помню про хлеб.

Хлеб. Единственное, что связывало нас до Голодных Игр.

— Они показали тебе запись, где я рассказываю об этом, - говорю я.

— Нет. А есть такая запись? Почему Капитолий не использовал ее против меня? - интересуется он.

— Мы сделали ее в тот день, когда тебя спасли, - поясняю я. Боль в груди зажимает ребра, словно в тиски. Все же танцы были ошибкой. - Так что ты помнишь?

— Тебя. Под дождем, - произносит он нежно. - Копающуюся в нашем мусорном баке. Подгорелый хлеб. Мама ругает меня. Выношу хлеб свиньям, но вместо этого отдаю тебе.

— Да. Так все и было, - говорю я. - На следующий день, после школы, я хотела поблагодарить тебя. Но не знала, как.

— Мы были на улице после занятий. Я пытался поймать твой взгляд. Ты отворачивалась. А потом… зачем-то ты, кажется, сорвала одуванчик. - Я киваю. Он помнит. Я никогда и никому не рассказывала об этом моменте. - Должно быть, я очень сильно тебя любил. - Да, - голос срывается, и я притворяюсь, будто кашляю.

— А ты любила меня? - спрашивает он.

Сойка-пересмешница. Глава 16.