Любой честный человек, бросая женщину по любой из причин - больше не прет, устал, уходит к другой - сколько бы ни длились эти отношения, сколь бы ни к чему не обязывающими они ему ни казались - но если он бросает ее, а она продолжает его любить, и любит, возможно, в разы сильнее и безысходнее, потому что чует, что ее бросают - он должен сделать одну вещь.
Он должен выбрать время, купить бутылку ее любимого алкоголя, приехать к ней вечером, сесть на стул и покориться судьбе.
Она будет молчать, смотреть на него стеклянно и сорок минут ворочать в чашке остывший чай, безнадежно позвякивая ложечкой; она будет орать, трясти его за лацканы, швырять в него тяжелые тупые металлические, вопить, что жалеет о каждой милисекунде, потраченной на такого ублюдка, как он, Господи, какая она идиотка, ну почему, почему, чуяло мое сердце, я же знала, глаза у тебя пустые, бессовестные, да ты никогда и не любил меня, чудовище, ну ведь не любил же, посмотри на меня, скажи мне это в лицо, моральный калека, тебе всегда было плевать, Боже, как я тебя ненавижу, люто, бешено, до седьмого колена; она выпьет два бокала, сядет на колени, расстегнет рубашку, поволочет в спальню, разревется в разгар процесса, но не отпустит до утра, это отдельный кайф, острый, пограничный, мучительный; она уткнется губами в кулак, сощурится, посидит минут пять, потом отведет руку и скажет раздельно, веско, каждое слово по пуду:
- Пошел. Отсюда. Вон.
Она будет иметь право на все это, и это будет справедливо. Это не будет в ней копиться, бродить, выжигать внутренности.
Любимых женщин, по-хорошему, вообще нельзя бросать никогда, нипочему, ни при каких обстоятельствах; но если уж ты не боишься брать такой грех на душу, не удирай после садистской дежурной улыбочки, поджав хвост, как трусливый пес - а оставь ей последнее слово, ей еще переламываться по тебе на сухую, будь милосерден.
А те, кто считает, что написать в окошке icq: "Мы расстаемся. Я надеюсь, мы сможем остаться друзьями" - это и есть цивилизованно разойтись, - так это люди без сердца.
Потому что ты сначала чувствуешь, как ледник сходит у тебя под легкими, потом киваешь, истошно смаргиваешь, киваешь опять, пишешь "да брось, чувак, все в порядке, все свои"; ходишь неестестественно прямая, деревянная, негнущаяся, день-другой, потом думаешь - о, да вроде совсем не больно в этот раз, - выпиваешь с подругами, матерясь, выпиваешь с ним и его друзьями, смеясь чуть громче и нарочитей обычного, потом еще, еще, и вроде даже уже ничего, выдохнули, починили рельсы, поехали дальше - а через месяц начисто срывает кровлю.
Ты последовательно обнаруживаешь себя бухой до неприятной ряби в глазах, до изображения с помехами, выгнутого, с искаженной цветопередачей, как при плохом сигнале - в незнакомой квартире, с людьми, которых ты видишь впервые, с такой структурой времени, когда каждая секунда тянется и мерзко скрипит, как резина, и звук собственного дыхания заглушает голос человека, пытающегося втолковать тебе, насколько ты божественна; посреди перекрытой Тверской, ночью, под салют, подхваченной и несомой куда-то упругой, опасной, визгливой людской лавиной, с вопросом, бегущим назойливым дисклеймером где-то за глазным яблоком - чтояздесьделаю?чтояздесьделаю?; под тупым московским ливнем, с лужами, на которых "сопли пузырями", целующейся с мощным, вызывающе красивым отцом семейства; в пустой квартире, пропахшей котом и краской так, что аж ест глаза, в пять утра, бессонной, злой, третьи сутки не способной заставить себя работать, а работы как назло вагон; на подоконнике в кухне, днем, в дождь, сгрызающей ногти до младенческого, розового мясца.
Я утрирую, да, я себя накручиваю, да. Мне не дали ни поплакать, ни погладить по макушке, ни съесть, ни выпить, ни поцеловать, и комок в горле рос-рос, как опухоль, и через месяц рвется из меня каким-то выводком Чужих, в день по одному.