Мне было страш­но, очень страш­но. Те­перь я могу предста­вить, в каком мрач­ном цар­стве тоски при­ш­лось по­бы­вать маме, но тогда я по­ни­ма­ла лишь одно: вместе с отцом я по­те­ря­ла и ее. Прим всего семь лет, мне – один­на­дцать, и я стала гла­вой семьи. Что мне оставалось де­лать? Я по­ку­па­ла на рынке про­дук­ты, варила еду, как умела, и ста­ра­лась при­лич­но оде­вать­ся сама и оде­вать сест­ру – ведь если бы стало из­вест­но, что мама о нас не за­бо­тит­ся, мы бы ока­за­лись в муниципаль­ном при­юте. В нашу школу хо­ди­ли дети из при­ю­та – по­ну­рые, с си­ня­ка­ми на лицах, с сог­бен­ны­ми от безыс­ход­но­сти спи­на­ми. Я не могла до­пу­стить, чтобы Прим стала такой же. Доб­рая ма­лень­кая Прим, ко­то­рая пла­ка­ла, когда пла­ка­ла я, еще даже не зная при­чи­ны, рас­че­сы­ва­ла и за­пле­та­ла ма­ми­ны во­ло­сы перед шко­лой, и каж­дый вечер по-преж­не­му вы­ти­ра­ла от­цо­во зер­ка­ло для бри­тья – он тер­петь не мог угольную пыль, по­кры­вав­шую всё в Шлаке. Прим не выдер­жа­ла бы при­ю­та. А по­то­му я ни­ко­му сло­вом не обмол­ви­лась о том, как нам труд­но.