Как же хочется, всё таки, чтобы стало хоть чуточку тише,
чтобы снова ждать ужин и смешные писать пятистишья.
Перерыв - целых двадцать минут, у нас сегодня затишье.
Я тут гадаю: не спишь ли ты, спишь ли
и когда вспоминаю тебя, кажусь себе то ли выше,

то ли нужнее кому то, то ли совсем ребёнком.
Помнишь, как мы смеялись ласково, глупо, звонко?
Мир оказался просто пугающе громким.
Я вот уже полгода хожу по кромке,
теперь, правда легче: два дня, как закончились ломки.

Как там наш парк? Наш город? Всё также шумят трамваи?
Иногда так и хочется, знаешь, бывает
умереть, чтоб увидеть наши улицы, реки и сваи.
Нет, я не плачу, меня ведь практически не избивают.
Мир оказался почти что не узнаваем.

Ты никогда не сможешь назвать меня шлюхой;
нет, ты не то что любишь, просто не хватит духа.
Помнишь, как я кусала за нос, за ухо;
мне пригодились зубы в этой разрухе.
Сможешь представить, как здесь сейчас серо, глухо?

Помнишь, как мы прощались: ты, словно брат
руки держал, обещал, что примешь назад,
только ты принял в себя героиновый ад.
Я, как сестра, слёзы, губы, пустой маскарад.
Я не вернусь уже, слышишь? Ты тоже рад?

Этот город, гигантский город способен съесть,
с меня очень быстро сбили ненужную спесь.
Да какая к черту гордость, какая месть,
если в первую ночь меня трахали пять или шесть.
Я боюсь, как посмотрит мама, уж лучше здесь.

Мне ведь уже не остановится, мне некуда деться.
Я смотрю им в глаза, когда говорят мне раздеться,
в них, ты веришь, вовсе не бьётся сердце.
Когда они оставляют мне несколько лишних пенсов
хочется удавиться гостиничным полотенцем.

Они говорят «будь хорошей девочкой», чтобы я стала плохой.
У меня заслуженный двадцатиминутный покой,
только не успокоюсь никак, вспоминаю, как мы с тобой
медленно целовались, ты гладил меня рукой.
Помнишь, как мы прощались - как брат с сестрой;

Мир оказался не за моей спиной.