так они росли, зажимали баре мизинцем, выпускали ноздрями дым
полночь
заходила к ним в кухню растерянным понятым
так они посмеивались над
всем, что вменяют им
так переставали казаться самим себе
чем-то
сверхъестественным и святым

так они меняли клёпаную кожу на
шерсть и твид
обретали платёжеспособный вид
начинали писать то, о
чем неуютно думать,
а не то, что всех удивит

так они росли,
делались ни плохи, ни хороши
часто предпочитали бессонным
нью-йоркским сквотам хижины в ланкийской глуши,
чтобы море и ни души

спорам тишину
ноутбукам простые карандаши

так они
росли, и на общих снимках вместо умершего
образовывался провал
чей-то
голос теплел, чей-то юмор устаревал
но уж если они смеялись, то в
терцию или квинту -
в какой-то правильный интервал

так из
панковатых зверят - в большой настоящий ад
пили все подряд, работали
всем подряд
понимали, что правда всегда лишь в том,
чего люди
не говорят

так они росли, упорядочивали хаос, и мир пустел
так
они достигали собственных тел, а потом делались значительно больше тел
всякий
рвался сшибать систему с петель, всякий жаждал великих дел
каждый
получил по куску эпохи себе в надел
по мешку иллюзий себе в удел
прав
был тот, кто большего не хотел

так они взрослели, скучали по
временам, когда были непримиримее во сто крат,
когда все слова
что-то значили, даже эти - "республиканец" и "демократ "
так они
втихаря обучали внуков играть блюзовый квадрат
младший в старости
выглядел как апостол
старший, разумеется, как пират
а последним
остался я
я надсадно хрипящий список своих утрат
но когда мои
парни придут за мной в тёртой коже, я буду рад
молодые, глаза
темнее, чем виноград
скажут что-нибудь вроде
" дрянной городишко,
брат "
и ещё
" собирайся, брат"