Sweet november, черт, НОЯБРЬ, а я иду в одном свитере через огромное ромашковое поле, где вытоптанные дорожки и высоковольтные линии со столбами, которым снится башня в Париже. Солнце пронзительное до рези в глазах, от него голова кружится, мерещится всякое. Рельсы, рельсы, ступеньки вниз, another head hangs lowly child is slowly taken and the violence caused such silence who are we mistaken, трава сухая, мертвая, цепляется за кроссовки, стелется следом… Сейчас дни, когда вспоминают ушедших, повод, так сказать, для семейного похода на кладбище; у меня их несколько таких, но это, в Королищевичах, я люблю больше всех остальных. Оно старое, тесное, постоянно растущее куда-то по склону вниз, там уже и дорожки ровные и могилы новые, скука смертная, уж простите. Огромные березы, которые каждую зиму падают, ломая какую-нибудь из старых оград; их пытались спилить, но они такие большие, что нужно созывать родственников нескольких могил, а то ведь если что пойдет не так… Черные, как будто углем нарисованные, вороны; полосатый худющий кот с безразличными глазами; камни, заросшие мхом по самую макушку - когда-то там была настоящая живая могила, а теперь только это, и, протискиваясь между оградами, стараешься все-таки не наступать близко к брошенным камням - страшно. Это врожденная, текущая в крови жуть, она ровесница смерти, я думаю, а может, появилась еще раньше. Она - оборотная сторона памяти. Пахнет клопами, гнилыми листьями, кладбищенскими грибами-наростами с деревьев, клопами и - почему-то - земляникой. Я пытаюсь выяснить, откуда этот запах: да, земляничные усы здесь повсюду, настоящие strawberry fields, но от них пахнет зеленью, а в воздухе висит аромат спелости, как бывает, если в самый разгар обжигающего полдня вдруг хлынет теплый ливень и ты, хохоча, побежишь под дождем собирать сочные ягоды; они будут мяться в пальцах, пачкать соком губы и щеки и пахнуть-пахнуть-пахнуть так, что дышать станет невозможно. But you see it's not me, It's not my family In your head, in your head they are fighting With their tanks and their bombs And their bombs and their guns In your head In your head they are cryin' In your head Здесь благородная такая древность, каждая вторая могила приходится тебе родственной, все эти женщины и мужчины строго смотрят на тебя со своих медальонов-портретов, красивые спокойные лица, хотя никто из них не жил легко - это определенно. Я хочу, чтобы, если я умру, на моем памятнике фотография была смешная. Ну или хотя бы живо-улыбающаяся. Желто-коричневые листья, гранит, мраморная крошка, фотографии в сепии и земляничный запах. Закрываешь глаза на мгновение - и вдруг воздух начинает дрожать, и ты реально оказываешься среди всех этих людей, имен которых не знаешь даже, никогда не озадачивалась спросить. И вот они все такие строгие, как на светском приеме, в платьях и костюмах рубежа прошедших веков, где-то 19-20, с этими своими безмятежными выражениями лиц, аккуратными прическами; не обращают на тебя никакого внимания, радуются встрече друг с другом, пользуются случаем, чтобы обнять любимых, с которыми лежат рядом, но в разных могилах. Мужья, жены, дети, любовники, может быть, - я не верю, что в моем роду обошлось без скандалов, адьюльтеров, незаконных связей, потому что иначе - в кого я такая? Все они наверняка хорошенько повеселились прошлой ночью, напились земляничного пунша, насплетничались на год вперед; у них совсем уже другие взгляды, проблемы, мысли; они уже слишком много знают, в конце концов… На следующем вдохе воздух опять бледнее. Выбрасываешь листья в кучу, срываешь стебель сухой кладбищенской полыни, она рассыпается в пальцах, ты идешь обратно; голова шальная, дышать тяжело и больно, а в ушах только "Zombie". Это, может быть, черный юмор, но слишком прекрасная песня; хотелось бы остаться там еще ненадолго, посмотреть, как же они танцуют.