Фанфик по Supernatural

(Однажды все закончится)

Дин не помнит, что было до. И с трудом воспринимает все, что случилось после. Возможно, до никогда и не было. Вопрос в том, есть ли после?

До - это небо. Пронзительно-голубое, лазурно-синее, глубоко-ультрамариновое или угольно-черное с вкраплениями звезд и брызгами Млечного Пути.

До - это облака. Белые, с насыщенными оттенками серого под плоским брюхом, словно воздушные замки из взбитых сливок. Темно-дымчатые, клубящиеся, предгрозовые, похожие на испуганно распахнутые навстречу ангельские глаза, в которых плещутся невысказанное непонимание, отрицание и панический ужас.

До - это Шеви Импала шестьдесят седьмого года, хотя цифры больше ни о чем не говорят. Цифры можно стереть вместе с человечеством, от которого остались одни воспоминания. Возможно, и календарь теперь новый?

Дин не знает.

До - это загородные трассы, мотели, призраки, демоны и женщины. Это пыль в придорожной траве и потрескавшийся от старости асфальт, горячая рукоятка кольта в ладони и грохот выстрелов, рев "Металлики" в прогретом салоне машины и косые струи дождя, бьющие в лобовое стекло.

До - это Бобби, Эллен, Джо, Руфус, Памела, отец.

До - это Сэмми…

А после уже ничего нет. Ни неба, ни облаков, ни Импалы, ни дорог, ни Сэмми.

Есть гигантский провал в памяти, начинающийся отчаянным "Да, сукин сын! Я говорю - ДА! И пусть все наконец закончится…" и чудовищным по своей силе облегчением, словно смертный приговор уже подписан, и больше не нужно скрываться, убегать, обманываться, травить напрасной надеждой людей, которых даже не знаешь, бороться, заставлять себя жить, жить, жить - не ради жизни - вопреки смерти. Провал в памяти, заполненный огненной, плавящей кости болью, ослепительным пламенем и насильственным вторжением, от которого, казалось, тело разорвется, не вмещая в себя чужеродную сущность. В этом провале зияла пустота, бесконечно далекая от блаженного умиротворения. Рывок за рывком, попытка за попыткой взять под контроль собственное сознание заканчивались распылением рваных мыслей на тысячи подобных, словно в агонизирующем мозгу что-то перемкнуло. Тот, кто придумал выражение о "кругах ада", наверняка испытал это на себе… хотя нет. Тогда бы он знал, что кругов не семь, не семь сотен и даже не семь тысяч. Кругов - миллиарды.

Миновала одна вечность, за ней другая. Каждая последующая длиннее предыдущей. А потом провал закончился, и на смену ему пришел лютый холод и такой озноб, что рот мгновенно наполнился кровью из прокушенного языка, а еще спустя миг этой же кровью стошнило. Свет сменялся тьмой, тьма - светом. Затем появились лампы - тогда он понял, что источники света превратились в искусственные. И возникли запахи и звуки…

Все это случилось после.

Теперь уже не сосчитать, сколько прошло времени. Спустя месяц он стал реагировать на раздражители. Спустя год впервые сфокусировал взгляд на лице человека напротив. Спустя два произнес первое слово.

— Где?..

Но на вопрос так никто и не ответил. Наверное, тот вмещал в себя слишком много, а может, звучал бессмысленно. Где я? Где Сэм? Где все?

На третьем году он узнал человека, все это время бывшего рядом.

— Бобби?

В морщинистых уголках выцветших глаз выступили слезы. Стоп… Бобби должен был быть лет да двадцать моложе.

— Я рад, что ты снова со мной, парень, - отозвался старик в инвалидной коляске.

Впрочем, если не придавать значения тому, что он теперь похож на смерть, с ним вполне можно было существовать под одной крышей.

Бобби увез его на канадскую границу. Зимой здесь было надежнее, в отличие от центральных штатов и юга, где по-прежнему свирепствовала эта новая демоническая чума, блуждала нечисть и люди вымирали сотнями.

— Поживешь здесь, - сказал Бобби, - стоя на пороге крошечной комнатушки. - Не так уж плохо на первое время.

За окнами валит снег и свистит ветер, и будь у Дина поэтичное мировосприятие, он бы сравнил воцарившийся вокруг дома ледяной хаос со снежным королевством. Разлапистые ели, сугробы, вьюга и гигантские сосульки, намерзшие на скат крыши. А домик почти пряничный. На многие мили вокруг - лес, тишь да глушь, до ближайшего населенного пункта двое суток пути, дороги перемело - и захочешь да не отыщешь. Освещение - генератором. Генератор - на бензине. Бобби неделями пропадает, добывая топливо. Привозит еду, рассказывает новости из внешнего мира и постоянно твердит, что охотники кого-то ищут. Кого-то по имени Дин. Но собственное имя кажется до того чужим и нелепым, что ассоциируется с кем угодно, кроме себя.

— Лучше отсидеться здесь, - бормочет Бобби, - пока все не утрясется. Годик-другой не помешает. Ты сейчас не в форме, парень, а у этих стервятников одно на уме: вышибить тебе мозги. Одному мне с ними не справиться. Поэтому - терпи.

Иногда он добавляет, задумчиво глядя на узоры замерзших оконных стекол:

— Эх, нам бы ангела… помощь Каса пришлась бы как нельзя кстати. Черт его знает, куда подевался этот сукин сын.

Кастиэль.

Имя отдается в груди учащенным биением сердца, в ушах - надрывным криком на грани провала беспамятства: "Не-е-ет!" Дин вздрагивает раз, другой, третий. И с тех пор, вспоминая странное нездешнее имя, не перестает дрожать.

А по ночам ему снится, как обессиленный, обожженный войной ангел в грязном, рваном плаще, спотыкаясь, бредет по заснеженной дороге, волоча за спиной почерневшие от гари и копоти, изломанные крылья.

Кастиэль помнит все, что было до. И с трудом воспринимает то, что происходит теперь. Возможно, до - это все, что у него осталось.

До - это небо. Пронзительно-голубое третье небо, обитель воинов Господних.

До - это невесомые, эфемерные облачные дороги, по которым так легко скользить, с которых упоительно-сладостно срываться в безграничный океан воздуха, ветра и свободы.

До - это адские ворота, жгучее прикосновение к человеческому плечу и распахнутые навстречу сумасшедшие зеленые глаза, в которых столько чувств, что от них можно одуреть, опьянеть и помешаться.

До - это первые шаги по сырому асфальту, какофония звуков, запахов и тактильных ощущений. Это теснота сосуда и необходимость поджимать крылья, любопытство и притягательность чужого поцелуя, тепло пальцев на ладони и запах выжженной солнцем травы в волосах.

До - это люди с их пороками, сумасбродством, смехом, мучительной болью и сексом. Это предательство Уриэля и падение Анны, приказы Захарии и неповиновение.

До - это Дин…

А теперь уже ничего не осталось. Ни небес, ни облаков, ни приказов, словно ангелы покинули выжженный последней битвой мир и ушли вслед за Богом. Где-то в груди еще тлеет память о "Да, сукин сын! Я говорю - ДА!" и сорванном в надрывном крике горле. Но и она со временем притупляется.

Хотя только она, пожалуй, и не дает отчаяться.

Кто знает, сколько минуло времени? Спустя месяц он очнулся на пепелище и понял, что все еще лежит ничком у воронки, оставшейся после финального сражения, погребенный под плотным слоем пепла, сажи, выкорчеванных с корнями обгоревших деревьев и бетонно-стеклянного крошева. Спустя год впервые поднял глаза к небу. Спустя два прошел половину штатов пешком.

На третий до него дошли слухи, что охотники за нечистью обвиняют Дина Винчестера во всех смертных грехах. Подслушанный разговор здесь, ненавязчиво брошенное слово там - при желании он все еще умел оставаться незаметным, - и направление поиска сузилось до границы с Канадой.

Холод. Ветер. Сухой, колючий снег скользит по воспаленным от мороза щекам. Его крупицы похожи на крошечные кусочки льда - острые и беспощадные. Они царапают кожу, кружась в воздухе, словно тысячи микроскопических насекомых. Лапы гигантских елей размером с ангельские крылья и такие же черные раскачиваются на ветру, образуя глубокие пугающие тени. По колено в тяжелом снегу, по пояс в клубящейся поземке, по макушку в ледяном ветре и бесконечной метели, сдирающей со щек кожу. В голове слишком мало места для мыслей. Кажется, холод вымораживает их. Рот открыт, губы потрескались до крови, от них осталась одна сухая корка. А сзади по ледяному насту бессильно волокутся сломанные крылья, оставляя на снегу пепел, кровь и горелые перья.

Дверь открывается со скрипом, но лежащий на диване человек не поднимает головы и не открывает глаз. На него больно смотреть. Кожа, кости, белый налет на губах и волосы уже не русые - почти седые. Давно нестриженные. Подбородок зарос щетиной. На шее поблескивает цепочка, выдернутая из-за ворота рубашки, и обветренные пальцы, покрытые цыпками, медленно, методично крутят медальон.

Кастиэль замирает на пороге.

В комнате тепло и душно. Тонкий аромат смородиновых листьев и травяных настоев сплетается с запахами пота, плесени и древесины, керосина и полуистлевшей бумаги старых газет, вырванных откуда-то из прошлой жизни. Запах въедливый, прогорклый и застоявшийся, но сейчас это лучший запах на свете. Льдинки тают на щеках, кожа начинает гореть, гореть, гореть с такой силой, что кажется - вот-вот вспыхнет. В груди стремительно теплеет и разрастается какое-то необъятное, горячее, стыдливо-жгучее чувство. Лицо болезненно искажается, корка на губах трескается, очередная ранка блестит красным, и только серебристые лучики в глазах выдают в жутковатой гримасе улыбку.

— Дин?

Он открывает глаза, потому что сейчас - вот только что! - кто-то впервые за чертову мутную бесконечность, пропитанную бессонницами, бредом и черной тоской, назвал его по имени.

— Дин?

Он не шевелится. Сухие пальцы замирают, и медальон выскальзывает из них, падает на грудь. В легких кончается воздух. Тошнотворная слабость разливается по телу липкой испариной.

Человек на пороге смотрит на него так, словно он восстал из мертвых. Его черные волосы всклокочены и запорошены снегом, воспаленные щеки покрыты каплями талой воды, а глаза - сумасшедшие, блестящие, и в них разом отражается и грозовое небо, и растрескавшийся асфальт бесконечных дорог, и осенние дожди, и тот последний крик на грани реальности: "Не-е-ет!".

— Кас, - хрипло шепчут губы.

Ангел шагает к кровати, и Дин, не в силах подняться на ноги, судорожно, лихорадочно стискивает в кулаках грязный воротник плаща, от которого уже остались одни лохмотья, и дергает на себя. Кастиэль едва удерживает равновесие, чтобы не завалиться на кровать, опирается коленом в жесткий матрас, и Дин утыкается лицом ему в живот, чувствуя, как царапается под щекой ледяная, запотевшая пряжка ремня. Его трясет. Его колотит. В груди - ураган, настоящее цунами из нечеловеческих, нестерпимых эмоций, не дающих ни дышать, ни говорить, ни даже разлепить зажмуренные сухие веки. Дин задыхается, ему не оторваться от складок холодной, промокшей, пахнущей гарью и смертью одежды. Руки в отчаянии шарят по чужому телу, ощупывают ребра, локти, плечи, лишь бы убедиться, что все это по-настоящему, что тело живое, упругое, что оно не рассыплется прахом, как тысячи раз до этого - в бреду. И вот она - награда: неловкие пальцы, одеревеневшие от мороза, прикасаются к его волосам, путаются, зарываются глубже и в конце концов с каким-то бесприютным отчаянием прижимают голову Дина еще крепче к напряженному телу.

— Я нашел тебя, - сипло выдыхает Кастиэль.

— Я просил о тебе, - бормочет Дин ему в живот. - За тебя… Это был кошмар… знаешь… Сэмми, он…

— Я видел.

— В той воронке… Я сам его…

— Михаил.

— Неважно.

— Ты болен, - руки, когда-то убивавшие демонов одним прикосновением, теперь гладят спутанные волосы человека с такой лаской и осторожностью, словно боятся поранить.

— Ты тоже, - пальцы Дина нащупывают лохмотья обгоревших крыльев, похожие на клочки полуистлевшего пергамента, и в прах растирают в пальцах невидимые перья.

— Уже давно. Но когда-нибудь все закончится, - отвечает Кастиэль.

Дин наконец отрывается от него, вскидывает голову, заглядывает в глаза. Он бы никогда не позволил себе такого раньше - держать в руках, не отпускать, просить о внимании. Но Дин не помнит, что было раньше, до того, как он сказал архангелу "да". А значит, теперь все иначе. Теперь – можно. Теперь он Каса никуда не отпустит, не отдаст ни небесам, ни аду, ни проклятой замутненной памяти. У него нет ничего из прошлого и ничего - для будущего. Падший ангел - вот все, что у него осталось. Но большего ему и не нужно.