<…>

Цвета хорошего изумруда, местами потертое сизыми кусками, море недовольно шипит, пытается дотянуться до меня своими пенистыми кудряхами. Усердно тянется, урчит после проваленной попытки, не дотягивается снова и с обидой утюжит помятый тремя мальчишками песок.

Наверное, где-то в глубине души море хотело бы быть тигром, чтобы наверняка цеплять загорелые тушки когтистыми лапами и уносить в пучинистую берлогу. И глаза были бы такими же прозрачными, взглянув в которые не чувствуется ничего, кроме холода. Отчаянность превратилась бы в злобу, а заискивание - в месть. Вряд ли кто видит в море грустного отшельника, а значит быть хищником ничего не мешает. Идеальная картина. Только вот не быть морю тигром, а ветру - его джунглями - так одиночество и будет сопровождать.

Подвыпившие русские кричат морю "ура", швыряя за борт бутылки шампанского, прыгают на корме и, уже на бровях, исполняют странные танцы. Море ласкается небольшой волной о яхту, подтягивается на ветру, чтобы посмотреть, что за веселье на палубе, но получая равнодушный швырок чьих-то кружевных трусов, жутко обижается, темнеет и хнычет высокими волнами, пока какая-нибудь шлюпка не потонет.

Одно дело трусы: подумаешь, плевок в душу - поболело и пройдет, но вонючая фиолетовая пленка посреди мира - извините, ни в какие ворота. Море - большой, но глупый ребенок, однажды награжденный кем-то свыше немеренной властью, сначала плюнуло в человечество мертвой рыбой, а потом молчало какое-то время, пока мутило. А мутило так, что хотелось испариться и висеть в холодных тучах до конца света, чтобы не бурлить черномазым золотом. Морские котики отмурлыкивали морю свои последние признания, водоросли потихоньку отделялись от песочного дна, киты мудро молчали и, повернутые брюшком к необычно-рыжему солнцу, держали курс к берегам.

В воде стояли огромные корабли, загаженные последним коричневым пометом ныне дохлых чаек, облака свинцовой ватой сливались с горизонтом. Ветра не было, наэлектризованный воздух пах гарью, вода в реках густела. Тараканы жрали гниющий мох, один, особенно рыжий, медленно шевелил усами на потертом портрете последнего премьера уже неважно какой страны. Полиэтиленовые пакеты мумифицировали образчики почвы в надежде на Исследователя, а море так и продолжалось бурлить метаном.

На планете наступала тишина, раздражаемая лишь редкими звуками бьющегося стекла и трескавшейся земли: солнце становилось большим, тучи - тугими. Море вспоминало шампанское русских, грустило по дредастым серферам, которых оно катало, и, взбрыкнув последней чистой волной, навсегда затянулось радужной пленкой.
<…>