Я в самолете, я ненавижу самолеты. В самолете никто себе не принадлежит. Как только нос самолете устремляется ввысь, а дети в салоне перестают орать, ты понимаешь, что больше себе не принадлежишь. Ты можешь принадлежать пилотам, погодным условиям, радару, что направляет самолет, судьбе, в конце концов, но только не самому себе. Это чувство угнетения и давления воздуха заставляет забыть обо всем том, что ты умеешь, на что способен, и, смерено предаться воле судьбы, осознавая всю свою ничтожность. Амор фати.
Когда же мы стали приземляться, что-то там у них не заладилось, и наш аэробус снова поднялся на высоту. Легкий ветерок волнения всколыхнул волосы на головах у всех пассажиров рейса 214. Но все сидели очень тихо, даже подозрительно тихо, и чего-то ждали. Я говорю об одном из тех промежуточных моментов в жизни толпы и публики , казалось, длящихся целую вечность, когда при каком-либо явлении еще не известно, что надо делать: паниковать вроде бы еще рано, но и расслабиться и игнорировать это явление уже не представляется возможным. В таком как бы гипнотическом оцепенении мы и находились.
Мне тогда в голову много чего приходило. Целый караван мыслей кружил в голове. Я думала о поэзии, о воле и жесткости судьбы, наконец, я пришла к тому, что во всякой авиакатастрофе страшна не сама смерть, ибо она в большинстве случаев наступает мгновенно, а сам процесс падения и та доля секунды, когда ты, сидя на борту этого проклятого рейса, осознаешь, что столкновение с землей неизбежно, происходит осознание полной безысходности и ничего уже тут более не поделаешь.
Но, благо, со второй попытки наш аэробус благополучно приземлился, и мы, будто заново рожденные сошли на землю, на землю великолепного и прекрасного города Санкт-Петербурга.
