Угроза уничтожения заставляла каждого из моих друзей укрываться в настоящем, проникаясь сознанием неповторимости своей смертной жизни, каждый видел в себе сущесвто трогательное, драгоценное, единственное; каждый нравился себе; я же, мертвец, себе не нравился: я находил себя заурядным, еще более скучным, чем великий Корнель, и моя индивидеальность субъекта была в моих глазах инертна постольку, поскольку подготавливала мгновение, которое превратит меня в обьект. Значит ли это, что я был скромнее? Ничуть - просто хитрее: любовь к себе я перепоручал потомкам; в один прекрасный день я трону, не знаю в чем, сердце мужчин и женщин, которых еще нет на свете, я дам им счастье. Я был еще изворотливее, еще коварнее: исподтишка я спасал эту жизнь, наводившую скуку на меня самого, низведенную мною до роли орудия смерти; я глядел на нее глазами потомков, и она казалась мне трогательной и чудесной историей, прожитой мною для всех, - благодаря мне никому уже не нужно переживать ее заново. Можно удовлетвориться чтением. Я был воистину одержим этим: избрав своим будущим прошлое великого покойника, я пытался жить в обратной последовательности.