мой ласковый ад пахнет сливочной карамелью,
зелеными помидорами, хлебушком, перцем белым.
чувствую холод лопатками и немею -
я больше не верю ни в шрамы, ни в децибелы.
вся эта конструкция держится на шарнирах -
гибкость легко приписать боязни паденья.
бессонница снова сегодня со мной шалила,
как ловкий крупье, меняя огонь на деньги.
теперь ты знаешь моих наркотиков тайну –
зависимость от « » объясняет десяток меток.
имя твое по нёбушку раскатаю,
кончиком языка ощупаю миллиметры
каждой из букв, к коим рот мой приучен крепко -
вряд ли смогу называть тебя по-другому.
танцует танго трехногая табуретка,
и я по-ковбойски цепко держусь за горло. (с)
Яшка Казанова
-1-
Ты смотришь, как он выходит из душа, блаженно потягиваясь и жмурясь, как сытый, нализавшийся сметаны кот. Полотенце предательски сползает с твоих бедер, а с рассыпанных по спине мокрых дред стекают капельки воды. Домашний, теплый, карамельный, почти настоящий в этом роскошном номере парижского “Ritz”, и… не твой.
Он не принадлежит тебе мыслями, хотя у него есть сейчас достаточно поводов подумать о тебе, но по его губам блуждает легкая улыбка, обращенная не в твою сторону. Он не принадлежит тебе душой, хотя вы не просто братья, близнецы, это уже почти обязывает, но он все равно перерезает нити вашего тепла.
Он принадлежит тебе только телом. Но тело с чужими, почти видимыми на коже и на сердце метками ты не сможешь полюбить.
Или… разлюбить?
Пока он снимает полотенце, ты отворачиваешься, сжавшись в почти незаметный комок под пышным одеялом, пытаясь казаться спящим. Том принимает твою игру, осторожно ложится рядом. Чуть скрипит кровать, шуршит шелк постельного белья. Ровное, спокойное дыхание уставшего и успешного человека. Не тебя.
Стискиваешь зубы и заставляешь себя дышать ровнее, не думать, не видеть, не чувствовать мягкое влажное тепло тела за своей спиной. Закрываешь глаза. Не видеть и не чувствовать.
Тебя будит легкое прикосновение губ к виску. Тянешься, почти доставая пальцами до тумбочки, щурясь и зевая во весь рот, как маленький лохматый щенок в теплой постельке. Глаза разлепляются с трудом, но постепенно спасительный сон рассеивается, и ты видишь улыбающееся и свежее лицо брата.
- Подъем, соня.
Резко садишься, не обращая внимания на то, что помещение будто встает с ног на голову. Это бывает, если быстро вскочишь.
- Зачем ты это делаешь, Том?
- Если тебе неприятно, достаточно лишь сказать об этом, и я отстану, верно?
Верно. Но ты почти никогда этого не говоришь. Раздраженно пинаешь упавшую подушку и идешь в душ. Прохладные струи и мыльная пена помогают тебе проснуться окончательно.
Когда ты выходишь с мокрыми волосами, прикидывая в уме, сколько времени у тебя займет накраситься, одеться и уложить волосы, Том, уже, напевая что-то под нос, выискивает в шкафу подходящую футболку. Ты едва ощутимо сглатываешь и отводишь взгляд от его голой спины. Невозмутимо отталкиваешь его от шкафа и выуживаешь оттуда черную рубашку. Брат фыркает сквозь зубы. Ты знаешь, что он не любит, когда в тебе столько тихого, почти ощутимого рукой бешенства.
Застегиваешь ремень джинсов, ищешь в косметичке подходящий тон. Минимум мейка, только показаться у гостиницы в надлежащем виде и доехать до студии телеканала, там тебя уже приведут в порядок перед интервью.
Или ты просто не любишь прятать лицо от того, кто заставляет тебя быть настоящим.
Уже полностью одетый Том поворачивается на звук играющего телефона. Откидывает крышку и уходит в коридор. Пока не хлопнула дверь, ты слышишь:
- Да, Дэйв?
Ты до скрипа пальцев о пластик сжимаешь в руках черный с блестками карандаш. Потом выдыхаешь, прикрывая глаза, и только тогда смотришь в овальное зеркало и проводишь ровную длинную стрелку. У звезды не должны так истерически дрожать руки.
Ты смог почти убедить Тома в том, что смирился. Вы взрослые люди, у вас у каждого «своя жизнь», как пафосно выразился брат, он имеет полное право быть с тем, с кем хочет, даже если это ваш продюсер, и плевать вам обоим на различные «мистические связи близнецов». Связей нет. Мистики тоже. Просто ты замерзаешь без него, отчаянно замерзаешь без его рук и загибаешься от жажды без его влажных пухлых губ.
В том, что вы творите, как выражается все тот же Дэйв, секса как такового, ноль целых ноль десятых. Это потребность, насущная потребность, так же, как человек нуждается в воде, еде, воздухе, солнце. Только нуждаешься, похоже, один ты. А брат милостиво дарит тебе так необходимый кислород. Чтобы потом снова наискосок проткнуть тебе легкие словами: «Мы ведь взрослые, самостоятельные люди. Мы не можем жертвовать своими жизнями в угоду друг другу. Я не могу любить тебя».
Он не может жертвовать. А ты жертвуешь с радостью. С легкой улыбкой восходишь на погребальный костер, позволяя адскому огню поглотить тебя. Это твой личный, забронированный на всю ближайшую жизнь ад. Без чертей, лавы, и грешников на сковородках. Ласковый ад с пушистым хвостом и карамельными глазами. Ты никогда не узнаешь, сколько еще времени в них продержится чуть насмешливое, не любящее тебя, но все равно нужное тепло.
- Бл*ть, Билл, ты там уснул? Опаздываем, мать твою!!!
Наскоро докрашиваешь глаз, одним движением натягиваешь куртку-кепку-очки и быстро выходишь из номера.
Хорошо, что дымчатые стекла милосердно скрывают слегка рассеянное выражение метательных и счастливых глаз брата.
Визг ударяет по мозгам не хуже кувалды. Быстро-быстро-быстро, на автопилоте переставляя ноги, улыбаясь, расписываясь на всем, что сунут, прикрываясь за спинами охранников и натыкаясь на плечо Тома, вздрагивая от этого и улыбаясь, улыбаясь, улыбаясь..
В машине ты переводишь дух, откидываешься на сиденье. Вкрадчивая рука касается твоего колена, быстро пробегает пальцами по ткани джинс.
- Не надо, Том.
Он на тебя не давит, и это почти единственное, за что ты теперь готов сказать брату спасибо.
Тебе тошно. Тебе физически тошно, и хочется сейчас снять наушники, резко оттолкнуть стул и пойти в туалет, чтобы распрощаться с завтраком. Тошно от собственного голоса, не способного выдать что-то относительно приличное. Тошно от спокойной, ласковой улыбки Тома, обращенной будто бы в никуда. Тошно от горячих, почти обжигающих глаз Йоста, которые по временам сталкиваются с глазами Тома.
Когда наконец объявляют перерыв, ты почти стонешь от облегчения. Садишься на подоконник, поджав ноги, и вертишь в руках пачку, не доставая сигареты. На записи никакого курева, правило действует на всех, и такой тик помогает тебе не сорваться, потому что курить хочется просто до ужаса.
Зато потребность в кофеине ты удовлетворить можешь. Идешь к вашей мини-кухне. Взгляд зацепляет приоткрытую дверь и два сплетенных в поцелуе тела. Тебе понадобится очень много капуччино.
Ты всю запись поешь с закрытыми глазами, но влажные, припухшие от жадных поцелуев губы Тома словно отпечатываются с внутренней стороны век. Ты держишься. Из последних сил держишься.
На выходе из студии Георг что-то говорит тебе сочувственно, но его речь сливается для тебя в одно сплошное «бу-бу-бу». Дорога проходит под проливным дождем, и твое сердце вздрагивает в такт ударам грома.
Ты не знаешь, сколько времени лежишь и пялишься в потолок. Час? Сутки?
Ты отстраненно наблюдаешь за тем, как уходит поесть Том, как возвращается, скидывает кроссовки и майку, курит на балконе, с легким скрипом закрывает балконную дверь.
Холодная рука на твоей пояснице становится неожиданность, мгновенно напоминающей тебе, где ты. И о чем забыть никогда не сможешь.
- Отвяжись.
- Уверен? – его пальцы согреваются о твое тело и скользят вдоль пояса джинс, заставляя мурашки пробегать по всему телу.
— Зачем ты это делаешь, Том? – ты потерял счет, сколько раз задавал этот вопрос.
- Ты нужен мне. И я тебе не меньше. Ты ведь не можешь мне врать, Билли.
Снова он прав, только ты этого признавать не хочешь. Но все равно с губ срывается предательский стон, когда вместо пальцев кожи касаются горячие губы.
Здесь нет ни любви, ни секса. Есть только жгучая потребность согреваться теплом друг друга и пить воздух с чужих губ.
Одежда летит с кровати в разные стороны, и под его руками твое тело послушно выгибается, отдаваясь на милость длинных смуглых пальцев, будто оно не из плоти и крови, а из послушного воска – лепи что хочешь.
От каждого его толчка внутри тебя ты откидываешь голову назад, и волосы закрывают тебе лицо. Ты не можешь видеть, как горячие ладони с жесткими от игры пальцами оглаживают твое тело от бедра до шеи, чтобы вернуться на истекающий желанием член. И ты изворачиваешься, чтобы повернуть голову и впиться в губы Тома почти грубым поцелуем, прикусывая его губы, жадно зализывая ранки и поскуливая от прикосновения его язычка.
Он кончает, вжимаясь в тебя всем телом, и ты едва ли не воешь от этой мокрой пылающей кожи, словно вросшей в тебя, от руки, ласкающей тебя во все убыстряющемся темпе и контраста прижавшихся к шее пересохших губ.
Вы засыпаете на разгромленной кровати, как-то странно извернувшись, ты так вообще почти на груди у брата. Ты хочешь еще раз, уже сквозь сон почувствовать каплю адской нежности. И ты засыпаешь в кольце его рук.
Холод въедается тебе под кожу, и ты ежишься, пытаясь на ощупь найти одеяло. Конечно, оно сброшено к чертям. Вертишь головой, но брата нет. Ты даже и не сомневался в этом, но становится только холоднее, и с сердца будто осыпаются наслоившиеся куски надежд.
Ты хотел заставить себя забыть о нем, но… Ты бы хотел заставить себя забыть о них обоих, но… С тяжелым вздохом ты нашариваешь джинсы, и, натянув их на голое тело, выходишь из номера. Успокаивая себя тем, что тебе просто хочется проверить. Ты ведь знаешь, что Йост почти никогда не запирает двери, у него обычно не остается на это желания и времени, когда в его номер заваливается Том.
Дверь незаперта, и ты тихонько хмыкаешь – одеяло и у них валяется в трех метрах от кровати. Но сердце болезненно сжимается до булавочной головки, когда ты видишь, что брат спит почти так же, как ты пару часов назад – распластавшись по телу Дэвида, с разметавшимися дредами, и чуть приоткрытым ртом. И с улыбкой, которая уже почти не появляется на твоем лице, когда вы спите в одной кровати. Ты тихо-тихо прикрываешь дверь.
В наступающем утре твой силуэт кажется полупрозрачным. Ты ломаешь сигареты, стоя на балконе с четко прорисованным контуром Эйфелевой башни впереди, и смеешься.
До слез.
THE END