Никогда в жизни не могла себе такого представить. Что вот после режима сто истерик в час, моего судорожного сворачивания пасьянса «Паук» каждый раз, когда она входит в комнату – боясь, что она опять сорвется на крик; после воплей в телефон «Лена, это не дочь, это чудовище, она бездельница и хамка, Лена, что мне делать, я вырастила монстра», после пулеметных очередей друг в друга при каждом пересечении на кухне - буквально вот через пять дней, как она уехала, я буду сидеть и умиленно разглядывать фотографии моего детства, где она заливисто смеется, распустив солнечную гриву, потом недавние, со всеми морщинками и папиломками, какие-то ее записочки находить "Я буду вечером, ешь котлеты и салат, люблю дочь. Мама", что она будет мне сниться печальная, и каждый раз при мысли о ней будет предательски дрожать нижняя губа – черт, что ж я делаю, зачем я так с ней.
Она, оказывается, попросила своих подруг звонить мне и узнавать, не уморила ли я кота голодом, а соседки спрашивают, не занести ли пирога, потому что знают, что я ничего не готовлю. Она, оказывается, кроме того, чтобы будить меня воплями и травить мне мозг кислотой, незаметно поливает цветы, приносит мне теплого молока к компьютеру и, ласково ворча, гладит меня своей большой ладонью по макушке, когда я плачу. Она смешная и пухлая, я переросла ее головы на две, у нее глаза меняют цвет в дождь, становятся из серо-зеленых пронзительно изумрудными. Ей пятьдесят восемь лет, и легче перечислить ее болезни, чем здоровые участки организма, но она катается на горных лыжах каждую зиму и приезжает румяная и счастливая, как малое дитя, у меня на столе стоит ее фотография задолго до меня, лет в тридцать, она в шапке, за ней снег, и глазах так бездонно, так распахнуто, как будто Боженька стоит перед ней с допотопным «Зенитом» и настраивает объектив. Она волшебно разговаривает с дикторами новостей и девочками из реклам, стоя в пижаме и держа в одной руке сковороду, и если я вдруг заболею, она, страшно ругаясь на мою безалаберность и общий бытовой идиотизм, потащится ночью за шоколадкой, чтобы мне не было так противно глотать лекарства. Она каждый год наряжает елку в середине декабря, залезает на шаткие стулья и вешает гирлянды и лампочки, скачет в серебряном дождике по дому и спрашивает, куда присобачить шарик или снеговичка, а я огрызаюсь, что мне все равно.
Дом, оказывается, жил ею и светился, и стоило ей уехать, как он стал пахнуть сыростью, будто подгнивая где-то. Кот без нее ночью постанывает жалобно, скрипя паркетинами, и ищет, где же она теперь спит, чтобы прийти и привычно улечься под бок. Меня она, оказывается, где-то в спине держала стержнем, чтобы я не расползалась жижей, не захлебывалась ленью. За десять лет она так постарела ужасно, Господи, и это я, наверно, виновата, только я.
Она, оказывается, просто любит меня, черт подери, и ей очень страшно, что я такая большая и говорю такими заумными фразами по телефону. Ей неловко за свое среднетехническое, она злится, переспрашивая слова. Ей, оказывается, очень больно, что я ничего ей давно не рассказываю, и ужасно одиноко, потому что у меня сто пятьдесят тысяч людей кругом, а у нее только надежда на то, что у меня все хорошо.
Мама, у меня все хорошо. Возвращайся, пожалуйста, я тебе ирисов принесу, целую охапку, ты же так любишь ирисы, правда? Правда?..