у меня для тебя ничего, никаких подношений или даров

я посчитала, что ты не божок, не тотем, не фигурка идола

с ног сбивает пронизывающий ветер дворов

из ада сбежал инкуб но не ссы, я тебя не выдала

твои коллеги хвалят твои заслуги, твоя мамаша

развесила фотки с тобой по комнате, сделав мини-алтарь

а я смотрю на тебя, и даже от беглого взгляда страшно

они ослепли? не видят копыта? не чуют гарь?

я думала — едет крыша, думала, что меня троит

я месяц ночами курила на лавке, трясясь как псина

и солнце не приходило с востока

и гасли последние фонари

а темнота становилась привычна и в общем-то выносима

и я привыкала к тому, что ты гуглишь ближайшие морги

что ты смеёшься, когда читаешь про чокнутых маньячин

твои коллеги хвалят тебя, твоя мамаша вообще в восторге

и я смирилась,

ибо устала блудить в ночи

сжилась с этой мыслью — что я свихнулась, а ты здоров

что мир не так уж мистичен, а прост, до смешного прост

что ада нет, ты не чёрт, не надо обрядов или даров

но у меня этим утром пробились

рога

и хвост.

понимаешь, милая, я хотел оставить тебя в живых,

но нанёс случайно четыреста ножевых.

говорил, а сам как будто тыкал в тебя ножом,

возомнил, что теперь я маленький, но божок.

эта песня стара, как мир: он уехал, она ждала. затирала портрет до дыр, и на сердце была дыра. по ночам зажигала свет у дверей, чтобы он вошёл. сберегала его от бед, улетая к нему душой.

он уехал, и всё забыл, сделав шаг за ее порог. в окружении лиц и рыл пел Орфеем, плясал, как бог, говорил Цицероном, пил, будто Бахус сошёл с небес. многолик и ширококрыл, молодой и прекрасный бес.

он уехал, но для неё он остался навеки с ней. превратились давно в гнильё все цветы, что дарил Орфей, отзвучали его слова, испарилось его вино. а она всё его звала в незадернутое окно.

он не слышал, он пел и пил, прожигал, зажигал и жёг. но попадали перья с крыл, стал не бог он, а так, божок. поседевший, обрюзгший бес, потерявший себя в вине, в недрах памяти, наконец, отыскал свет в родном окне.

и сорвался с олимпа вниз, и ногами топтал асфальт, думал - сделаю ей сюрприз, притащившись в такую даль.

а она перестала ждать, хоть буквально вчера ждала. пригласила в свою кровать не имевшего ни крыла, ни бесёнка в своей душе человека, чей дом - она. и не нужен ему вообще ни полет и ни два крыла, ни олимп, ни его огни, только лампа в родном окне.

и тягуче тянулись дни, и однажды пришёл он к ней, тот, которого так ждала, пока он танцевал и пел.

эта песня, как мир, стара: он вернулся, но не успел.

ну же, милая, улыбнись, ты теперь жива,
надо было сразу тебе меня прожевать.
только ты ведь насквозь мной была прожжена,
словно Ева обнажена.
как тебя я измучил, милая, измотал,
словно не сердце внутри тебя, а металл.
просто я до тебя выдохся и устал, потому и любовь твою освистал.
ты пришла со своим "пожалуйста, не губи",
до чего же паршиво, наверное, так любить.
я не знаю - в груди у меня пенопласт.
потому и любовь была для меня балласт.
ты была так счастлива, так проста.
я - боялся быть каменным перестать,
знал, что надо бы душу мне распластать,
но не стал.
понимаешь, милая, я хотел оставить тебя в живых,
но нанёс случайно четыреста ножевых.
говорил, а сам как будто тыкал в тебя ножом,
возомнил, что теперь я маленький, но божок,
что тобой поиграю и суну назад в мешок,
я был страшен, но мне было хорошо.

я ведь, милая, знал, что в итоге сам себя обесточу,
что когда-нибудь ты меня не захочешь,
что осиновый кол для меня заточен,
что такие монстры как я умирают. впрочем
где-то там, в уголке своего нутра
иногда я видел, как мы гуляем с тобой с утра,
как съедаем мороженого два ведра,
как вплетаем в волосы северные ветра,
как сияют нам с неба краски всех ярких гамм,
как на море песок прилипает к твоим рукам.

я хотел бы найтись в тебе, я - игла,
потерялся в твоей любви. огромной, как сена стог.
вот поэтому, милая, ты смогла.

я - не смог.
ничего не смог.

"ну же, милая, улыбнись, ты теперь жива, надо было сразу тебе меня прожевать. только ты ведь насквозь мной была прожжена, словно Ева обнажена. как тебя я измучил, милая, измотал, словно не сердце внутри тебя, а металл. просто я до тебя выдохся и устал, потому и любовь твою освистал. ты пришла со своим «пожалуйста, не губи», до чего же паршиво, наверное, так любить. я не знаю — в груди у меня пенопласт. потому и любовь была для меня балласт. ты была так счастлива, так проста. я — боялся быть каменным перестать, знал, что надо бы душу мне распластать, но не стал. понимаешь, милая, я хотел оставить тебя в живых, но нанёс случайно четыреста ножевых. говорил, а сам как будто тыкал в тебя ножом, возомнил, что теперь я маленький, но божок, что тобой поиграю и суну назад в мешок, я был страшен, но мне было хорошо. я ведь, милая, знал, что в итоге сам себя обесточу, что когда-нибудь ты меня не захочешь, что осиновый кол для меня заточен, что такие монстры как я умирают. впрочем где-то там, в уголке своего нутра иногда я видел, как мы гуляем с тобой с утра, как съедаем мороженого два ведра, как вплетаем в волосы северные ветра, как сияют нам с неба краски всех ярких гамм, как на море песок прилипает к твоим рукам. я хотел бы найтись в тебе, я — игла, потерялся в твоей любви. огромной, как сена стог. вот поэтому, милая, ты смогла. я — не смог. ничего не смог."