В воскресенье мы ездили в гости на чай к другу К., и наблюдение за его семьей, особенно за его сыном лет 4-х натолкнули меня по дороге домой на мысли.
• А если мне остается важным, чтобы со мной рядом находился человек, только потому, что в детстве я не ходила в сад, а мама постоянно была дома? Один факт – если родители были заняты, моя детская психика нашла способ, как найти себе занятие в одного: сначала я попросту резала ножницами бумагу – усаживалась в угол и методично, с упоением могла провести за сим точно около получаса (наверное, это одно из первых ощущений потока в состоянии одиночества, но такого, когда тебе нравится параллельно крутить в голове свои мысли, общаясь с самим собой). Потом в руки мне попалась книжица в мягком переплете о фигурках из бумаги – и их мне хотелось клеить, вырезать, разбираться, как соорудить ту или иную фигуру, на смену этому занятию в начальной школе уже пришло оригами. Конечно же, без пластилина дело не обходилось: я помню свою доску из дсп со множеством мелких фигурок, платьев, чайников с носиками, из которых могла литься вода (!), скелет человека со всеми костями и с открывающейся челюстью, медальоны из «Сейлормун» - в этом я жила, разыгрывая целые спектакли в своей голове. Мне было так комфортно и уютно при этих занятиях. Шитье тоже сюда приплюсовываю вместе с бисероплетением, которое и по сей день все еще остается мне интересным, разве что времени теперь на него не хватает. Получается, я дышала занятиями ручного труда, а учиться пошла, где стоило очень много думать. И, несмотря на способность более-менее ясно излагать мысли на бумаге, я засомневалась в себе и, впрочем, до сих пор не могу уверенно пойти по стезе филолога. Пока что сейчас слова на бумаге – самый яркий мой приоритет, и последние год-два мне периодически хочется что-то написать и донести до людей, ведь есть закономерности, которыми я могла бы поделиться, но всегда останавливаю себя мыслями: «Нет, вряд ли кто-то захочет слушать тебя в своей голове, читая твои строки». Учась в универе, я очень часто выписывала свои мысли в вордовский документ. Я начала его еще в школе, в классе 7-м или 8-м, описывая все перипетии между одноклассниками. Сразу перед глазами всплывает картина, как я, второкурсница, сижу за ноутбуком перед сном и стучу по клавиатуре уже как часа полтора, тщательно выписывая, как и кто на меня среагировал: похвалил ли, посмотрел, возможно, заметил что-то приятное во мне. Это было забавно, и сейчас я бы трактовала то занятие не иначе, как собственные проекции на отношение людей ко мне. Свойство психики такое? Или модель поведения, сформировавшаяся под воздействием постоянных оценочных суждений родителей обо мне? С одной стороны, мне, как в то время, никогда больше не было так тепло и уютно. Однако теперь-то я перестала лелеять на бумаге свои личные победы, не коплю в воспоминаниях чужие взгляды, которых раньше ждала больше всего на свете, не интерпретирую их как симпатию ко мне. Скорее положение таково: я сама наделяла окружающих меня людей правом оценивать меня и выдавать вердикты – подхожу я им или нет. Я не верила в свою весомость, значимость, считая, что обладаю таким небольшим опытом, малосравнимым с опытом взрослых, чьего одобрения я так привыкла ждать и получать. Психика моя сработала молниеносно, нейронные связи на одобрение старшими и умудренными опытом закрепились надежно. Ведь ты когда годами живешь в окружении, твердящем одно и то же, если не можешь ему сопротивляться и бунтовать в силу, например, мгновенно появляющегося чувства вины, ощущения, что ты плохой, то психика находит только один выход – принять и смириться с так насаждаемыми тебе убеждениями и принципами. После чего ты научаешься думать без попытки подвергнуть мысли сомнениям: мир – только такой, каким тебе его описали, и ты – тоже должен быть только таким, каким тебя хотят видеть из благих побуждений твои родители. А можно было взять силы на отстаивание своей инициативы – главных твоих качеств, присущих тебе по-настоящему, составляющих твое истинное ядро? В моем случае – нет. Я действительно считывала поведение и настроение родителей, как оно могло меняться в связи с моими действиями. Это основополагающий момент, развивший впоследствии на мое теперешнее болезненно-невротическое состояние. Я вела себя так, как было угодно родителям, и в этом узком диапазоне действий не могла увидеть всю свою настоящую внутреннюю широту. Оттого теперь я так часто не знаю, что мне делать, чего бы я хотела – я ведь «лишилась» критериев «хорошо» или «плохо», а их мне раньше устанавливали родители своими реакциями на мои поступки. Теперь, сейчас я ничем не ограничена, у меня есть выбор, да разве что мне его сложно выполнить. Сложно присвоить себе что-либо. Вот в чем главная моя беда. Но это не все выводы, озарившие меня недавним воскресным и сегодняшним вечерами. Мне предстоит выписать еще много причинно-следственных связей, которые я начинаю видеть сквозь серый туман своего подсознания.
